Боль памяти забыться не дает
Славы они не сыскали помпезной,
Их на руках не носила страна;
В парке, у клуба, типичный, железный
Есть обелиск, и на нем имена.
Мест я похожих достаточно знаю –
Так на селе почитают солдат:
Мусор сгребают к 9 Мая,
Краской раз в год имена золотят.
Я без претензий. Народ нынче занят,
Много иных и проблем, и забот…
Кто они были – Егоры да Вани?
Этого вам не расскажет никто.
Бабы какие по ним голосили,
Чьи они были отцы и сыны?
Их, словно лес, породила Россия,
Их и спалила в горниле войны.
Сторицей было заплачено ими,
Сколько их списано было в расход…
Всем позабытым есть общее имя,
Имя известное – Русский народ.
Заняли вы неприметную нишу,
Роты пополнили, влились в полки.
Я вас не знаю, но чувствую, слышу –
Низкий поклон от меня, мужики!
Ливни смывают с имен позолоту,
Больше не нужно ни слез, ни речей.
Только у клуба минорные ноты
Будет все также свистеть соловей.
Афанасия Ильичу Белову повезло: его имени нет на деревенском обелиске. Хотя, наверное, есть имя его родного старшего брата – Сергея. Во всяком случае, должно быть. Погибшего в 1942 году под Смоленском. Сохранилась ли сейчас эта деревушка Босарево в Алексинском районе Тульской области? Вряд ли судьба сделала исключение для деревушки в 52 довоенных дома. Ежегодно с карты России исчезает тысяча деревень безо всякой войны, без каких-либо вражеских происков. Но это отдельная тема разговора.
* * *
Отец нашего героя умер в 1936 году, и в семье остались четверо детей: две сестры и два брата. Окончив три класса деревенской школы, маленькому Афанасию пришлось ходить каждый день пешком в районную школу в Дубну, за семь километров, а это и в дождь, и в зной, и в метель. Для деревенских жителей расстояние в 14 километров туда и обратно – привычное дело. К пятому классу таких желающих учиться из деревни Босарево осталось только двое. Каждые руки, даже детские, были на счету. Вот как вспоминает об этом сам Афанасий Ильич:
– Утром встаю, никакого завтрака. Ничего. Сумку собираю – и пошел в школу. Прихожу со школы, ношу домой воду из колодца. Затем иду рубить дрова. Дрова в основном – хворост. Потом мать затапливает печь, а я сажусь учить уроки. На улице темно – зажигаю маленькую «коптюшечку» (подобие самодельной лампадки. – Авт.), керосин был в дефиците… Доучился я так до восьмого класса. Хотел, было, закончить и десятилетку, но мать мне говорит: «Сынок, ты в семье старший остался – за отца будешь: вот, посмотри, муки у нас совсем не нет», – и показывает мне почти пустой мешок. Я понял, что школу надо бросать. В 1938 году поступил на алексинский химкомбинат на электромонтера в школу ФЗУ (школа фабрично заводского ученичества. – Авт.), окончил ее, стал работать электромонтером на химкомбинате. Основное производство комбината было оружейный и артиллерийский порох…
На начало войны Афанасию Ильичу было 19 лет. Спрашиваю у ветерана:
– А какое настроение-то было у народа? Чувствовался ли подъем патриотизма?
– Патриотизм, конечно же, был! Ходили в кино. В школе ФЗУ платили нам стипендию – 60 рублей, а обед в столовой стоил 3 рубля 20 копеек, то есть на 20 обедов. Был у нас в Алексине летний кинотеатр: забор, сцена, а сзади – кинобудка. Билет в кино тоже стоил около 3-х рублей, а денег-то у нас совсем мало, но был выход: сначала лекция о международном положении, а потом бесплатное кино «Чапаев». А нам-то главное – кино посмотреть, как Чапаев «белякам» головы отрубает. Лекторы приезжали из Тулы и Москвы. Лектор развешивает карту Советского Союза и карты полушарий и начинает: «Нас окружают враги – капиталистические страны, единственная нам дружественная страна – Монголия. Если на нас нападет какая-нибудь капиталистическая страна, то там восстанет рабочий класс, и мы их всех сметем…»
Афанасий Ильич улыбается, его и самого забавляет тогдашняя наивность и аудитории, и лектора. А ведь до войны-то настоящей, самой кровавой в истории человечества, остается совсем чуть-чуть. Более того, война уже идет, только пока шпионская, и счет в ней не в нашу пользу. Руками самого Сталина уничтожены талантливые полководцы: В. К. Блюхер, М. Н. Тухачевский, И. Э. Якир, И. П. Уборевич, Я. Б. Гамарник…
Например, Тухачевский считал, что следующая война будет война техники. Кстати, он предугадал план вторжения Гитлера на территорию СССР. Писал уже в тюремной камере. Ошибся только на 10 дивизий. Это было еще в 1937 году. Но «пророка нет в Отечестве своем…»
* * *
22 июня 1941 года погода в Алексине была солнечная, теплая. Благодать! Самая короткая ночь в году. Не дают мне иной раз покоя параллели истории: Наполеон перешел реку Неман 24 июня, а вот приказ по армии о наступлении зачитал 22 июня. Теоретически Гитлер начал войну в тот же день, что и Бонапарт! Ничему их не учит история…
Призвали Афанасия Ильича в армию в июле 1941 года. В Алексине он прошел медицинскую комиссию. Призывников было человек 250, и только 17 из них попали в армию – остальных ребят обратно вернули на комбинат. Из призывников только 4 человека попали в авиацию. Так Афанасий Ильич попал в ОШВСР (окружная школа стрелков-радистов). Проучился он там до мая 1942 года. Сначала школа была в Торжке, потом ее эвакуировали в Казань. Выпустили из школы со званием младший сержант. Из Казани уже подготовленный стрелок-радист Афанасий Белов отправился в город Орск (Южный Урал). Через Москву эшелон не пропустили, пришлось ехать вокруг через Тамбов, а с Дальнего Востока беспрерывно шли эшелоны с оружием, солдатами. Добирались будущие летчики долго, все больше стояли в тупиках. Война, ничего не поделаешь. У нее свои законы. Из Орска уже путь выпал в Башкирию, в непонятную тогда никому организацию «ВАУР» (военное авиационное училище разведчиков). До этого у нас в армии не было авиационной разведки в отличие от немцев.
Приходилось наверстывать упущенное. Иной раз наши командиры даже планировали наступление по немецким трофейным картам, ибо они были подробнее, чем отечественные. Это «упущение» нам аукнулось в первые же часы войны, когда вражеская авиация уничтожила большинство наших западных аэродромов. Многие советские летчики остались без самолетов. Вот часть «освободившихся» летчиков и приехала в «ВАУР», чтобы влиться в новую структуру нашей авиации. Иной раз даже капитаны ходили в «штурманах».
– Мы когда приехали, в Казани получили пять новых самолетов: Пе-2 (самый массовый пикирующий бомбардировщик производства СССР). Экипаж – 3 человека: летчик, штурман и стрелок-радист. Только начали учиться в «ВАУР» – поступил приказ из трех эскадрилий сделать одну – ускоренную, отобрать лучших курсантов. И я попал в эту ускоренную эскадрилью, а мой летчик и штурман нет. Потом поступил приказ из ускоренной эскадрильи создать ускоренное звено. Фронту срочно требуются самолеты-разведчики. Я снова попал в звено.
– Хорошая машина-то Пе-2? – интересуюсь я.
– Машина хорошая, а моторы – дрянь! Моторы не годятся! На одном моторе самолет идет со снижением. Если только заложил разворот и до самой земли будет скользить.
– А американцы не поставляли нам самолеты по ленд-лизу?
– Американцы поставляли нам «Бостоны», «Боингов» было совсем мало. Зато вся бомбардировочная авиация на нашем фронте (3-й Украинский) были «Бостоны».
– «Бостон» лучше?
– Конечно, лучше! У них самые хорошие были «крепости» (Boeing B-17 Flying Fortress, «Летающая крепость»). У американцев на нашем фронте был свой аэродром – целая дивизия. Мы под Одессой стояли – они мимо нашего аэродрома летали в Румынию бомбить нефтеприиски и садились в Италии. Нашему экипажу дали задание сфотографировать квадрат возле реки Прут (левый приток Дуная), и нужно было сделать 20 боевых вылетов. На каждый вылет горючего в самолете в обрез – как раз хватало туда и обратно. Если нас погоняют вражеские истребители, то назад мы уже не вернемся. Самолет на высоте 7500 метров со скоростью 450 км/час держится в воздухе приблизительно 3 часа 20 минут. Получается 1500 километров на одной заправке. Мы фотографировали один маршрут, разворачивались – другой маршрут – и «домой».
– А летали без сопровождения?
– Была задумка – сделать нам подвесные баки под крыльями, чтобы мы сначала летели на этих баках, потом их сбрасывали и переходили на собственное горючее. Но эту идею почему-то реализовать не получилось. Потом нам говорят: «Давайте дадим вам в сопровождение 4-5 самолетов». А штурман возразил: «Нет, если дадите сопровождение, немцы подумают: «Ага, «хорошая птица» летит!» – и будут нас сбивать. Полетим так, одни». Полетели. Там район Текучи, немецкий район, там их аэродром – кругом зенитки, дальше по маршруту – аэродром Матка – тоже зенитки. Мы этот маршрут последним оставили. Восемнадцать вылетов сделали. Девятнадцатый вылет – туда прошли нормально, развернулись на обратной дороге, и по нам зенитки немного «попукали».
– Так ведь все равно зенитка на такой высоте не достанет до самолета, – наивно предположил я.
– 7500 метров снаряды тяжелой зенитной установки точно по высоте рвутся, – опроверг мою догадку Афанасий Ильич.
– А выше подняться уже нельзя было?
– Так ведь мотор не тянет! Мы и так летим на пределе. Там ведь плотность воздуха меньше. Три тысячи метров поднялся – уже кислорода нет, надеваем маски, кабины открыты – астролюк, эти створки мы снимали и выбрасывали на аэродроме. Зачем они нужны? У меня сзади был такой козырек, который поднимался и отбивал струю воздуха, – Афанасий Ильич улыбается и рассказывает об этом так спокойно, будто он не летал за линию фронта на Пе-2, а возил в глубоком тылу на «полуторке» картошку с колхозного поля на овощную базу.
А вы представьте себе, как выглядит только один полет. Если на земле температура воздуха плюс 20, то на высоте 7500 метров – уже минус 20 мороза, а еще возьмите во внимание скорость самолета 450 км/час, расстояние полторы тысячи километров, ну и такой «небольшой нюанс», как война, когда приходится каждый миг крутить головой во все стороны, ибо промедление в тот момент смерти подобно.
Личный состав воздушной разведки берегли. На земле механики старались, чтобы экипаж перед вылетом, уже облаченный в меховые комбинезоны, шлемофоны и унты, не делал лишних движений, чтобы не вспотеть. В воздухе, на морозе это было чревато переохлаждением организма, обморожением и даже смертью.
О значимости военной разведки говорит и такой факт, что немцы специально прислали 12 летчиков асов, чтобы сбивать советские самолеты-разведчики. Однажды экипаж Печенкина, в котором летал Афанасий Ильич, нарвался на фашистских асов. Их было точно двенадцать! Заметив наш самолет-разведчик, немцы перестроились фронтом для атаки. Тогда воздушных разведчиков спасла опытность летчика. Тот под углом чуть ли не в 90 градусов направил самолет в облака.
Афанасий Ильич смеется:
– От такого резкого маневра у меня ноги полетели в астролюк. Но я собрался – и сразу за пулемет. Тут штурман дает приказ летчику: «Разворачиваемся на 180 градусов!» Мы в облаках развернулись и полетели обратно, а истребители нас на другом конце облаков караулили. Обманули мы их! Вынырнули на простор, я смотрю, а где истребители? А их нет. И облаков нет – тоже куда-то делись. Мистика!
В штабе фронта был отдел разведки, в который входили агентурная, прифронтовая и авиационная разведка. Этот отдел присылал плановую таблицу полетов в наш полк. Мы летели через день, по очереди – первая эскадрилья и вторая. Обычно перед ужином начальник штаба собирает всю эскадрилью, которой завтра лететь, и зачитывает приказ: «По данным агентурной разведки, у немцев в таком-то квадрате аэродром – просмотреть, при обнаружении – сфотографировать, провести разведку такой-то станции, просмотреть дорогу такую-то. Для каждого звена давался индивидуальный приказ. Вечером штурман на карте прокладывает наш маршрут. Вот мы, к примеру, летим по маршруту, и нам по пути попадается вражеская колонна. Штурман дает приказ летчику: «Десять градусов вправо, потом – три градуса влево!» Заходим на колонну. Летчик считает технику, и штурман тоже считает и фотографирует, а я только кручу головой, чтобы истребители не налетели. У меня два пулемета: один «кинжальный огонь» Березина в полу, второй – ШКАС перекидной с одного борта на другой. Были у нас еще воздушные гранаты…
– Афанасий Ильич, а друзья у вас фронтовые были?
– Многих раскидали по эскадрильям. Осталось нас три человека: я, Юра Махов и Сережа Морозов. Через месяц примерно Юра Махов погибает, истребители на их самолет напали. Мы с Сережей Морозовым остались вдвоем. Как-то подошел ко мне он на аэродроме и говорит: «Давай мы дадим друг другу домашние адреса. Кто из нас первый погибнет, тот и напишет родным. Все лучше, чем казенным языком похоронка…» После этого случая (прошло тоже, наверное, около месяца) погибает и Сережа Морозов… Тоже случилось, что истребители напали. Моего друга убило еще в кабине. Самолет загорелся, летчик из последних сил тянул машину через линию фронта. И уже все: летчик горит, а сам кричит штурману: «Выбрасывайся!» Штурман выбросился, но не смог восстановить свое падение, закрутился, в стропах запутался и упал – разбился. Как летчик выбрасывается в таком положении? Красная ручка, сверху фонарь такой, с пластиковым стеклом. Поворачивает он красную ручку, фонарь приоткрывается, и пилот еще чуть-чуть ударяет головой по этому плафону. Встречная струя воздуха сбрасывает этот фонарь. Летчик уже сидит в самолете, как в лодке, и ногами упирается в штурвал. Самолет сразу резко идет вниз, а человек по инерции летит вперед. Парашют открывается при 400 метрах – ниже нельзя, разобьешься. Летчик опустился на нейтральной полосе. По нему немцы из минометов начали бить. Заполз он в воронку из-под взорвавшейся мины, притаился и лежит. Уже следующая мина в это место не попадет – это точно! Пролежал он там до темноты, потом с нашей стороны к нему один солдат подполз и перетащил к своим. Летчик попал в госпиталь – лицо у него было все обожжено. Он нам и рассказал, как погиб его экипаж…
Я написал письмо на родину Сережи Морозова. Мне ответила его сестра: «Четвертый – последний брат погиб! Три брата погибли до этого, Сережа один был жив. Теперь мы с мамой остались вдвоем».
На глазах Афанасия Ильича наворачиваются слезы. Может, просто глаза слезятся. Он инвалид по зрению. Я тоже чувствую в горле какой-то солено-горький ком. Тяжело и неприятно ворошить ветеранскую память. Как светло ветеран отзывается о своих друзьях: Юра Махов, Сережа Морозов, не Юрка и Сережка, а именно – Юра и Сережа. Да и как иначе, если сейчас они по возрасту годились бы ему в правнуки, но война для них навсегда остановило время…
Афанасий Ильич говорит, будто книгу читает. Теперь даже улыбается, когда рассказывает, как они пересекали линию фронта на одном моторе и даже перебили винтом телеграфный провод, а тогда, наверное, было не до смеха:
– Дело было на Украине, а там поля ровные – несемся! Две женщины убирают какой-то урожай, мы мимо них проскочили к Днепру. Я слышу, стрельба из пулемета – и самолет на «бреющем» пошел вниз. Бросился к пулемету, думаю, что сейчас удар о землю – и все! А штурман как закричит на летчика: «Что ты делаешь?!» Там низина была, а после нее – насыпь к реке, дорога, и по ней шла колонна машин. Летчик делает «горку» и начинает стрелять. Я тоже за «кинжальную установку», чтобы с машин по нам не открыли огонь. Мотоциклист на пути попался – стреляю и по нему. Гляжу, мотоциклист не проскочил – значит, попал. Дальше стоит машина, а в ней полно немецких солдат, но тут летчик начал вилять – не удалось мне ее накрыть…
* * *
Так и воевал Афанасий Ильич на 3-м Украинском фронте, в 17-й военной воздушной армии, 39-й отдельный разведывательный полк. Основными приоритетами разведки были эшелоны с бензоцистернами и немецкие «разрушители путей», которые приводили в негодность километры нашей железной дороги и аэродромы.
Читаю наградные листы Афанасия Ильича: «…обнаружено и передано по радио (а значит, впоследствии уничтожено. – Авт.): ж.д.составов 246, автомашин 3335, танков 12, самолетов противника 630, подвод с грузами 325, бензоцистерн 75, аэродромов 10…» Это только за орден Красной Звезды, а был еще и орден Отечественной войны II степени, и орден Славы III степени, и медали. А в те времена награды просто так не давали. Демобилизовали его лишь в марте 1947 года…
Я специально не стал задавать Афанасию Ильичу вопросы, связанные с сегодняшними событиями на Украине, за которую он воевал, вопросы о политической ситуации в мире. Возможно, он по счастливой случайности не заглядывает в этот «ящик Пандоры» – телевизор. Человеческая память взрывоопасна. Опять нарисовалась параллель истории. Вспомнилась основная тема довоенной лекции перед фильмом «Чапаев»: нас вновь окружают враждебные нам страны. Только теперь их стало еще больше. И нет у нас теперь такого фильма, как «Чапаев», способного кого-то вдохновить на подвиг. И фашизм-то, оказывается, жив. Он кем-то вновь взращивается, дрессируется, натравливается. А потом снова – «Вставай, страна, огромная»! «Солдат не жалеть! Бабы еще нарожают». Понимает ли Афанасий Ильич, что Победу пытаются подло украсть? Как черные лесорубы полулегально уничтожают тайгу, дерево за деревом, делянку за делянкой, так и нашу Победу какие-то воры пилят под корень, вывозят и кому-то продают, а нам оставляют от нее лишь пеньки – фантомную боль. Какая же это Победа?! Если побежденные и освобожденные русским солдатом страны против нас вводят какие-то «санкции», переписывают историю, диктуют нам свои условия. Если опять все против нас! Если нас обложили со всех сторон военными базами. Они уже сейчас заляпали грязными и сальными руками нашу славную Победу. Неужели мы «проспали беду, промотали чужое наследство»? Стыдно бывает подчас посмотреть в глаза тем немногим оставшимся в живых ветеранам. Стыдно тем, у кого совесть еще окончательно не атрофировалась. Стыдно за свою пассивность, равнодушие и трусость. Как бы нам воспрянуть духом, Афанасий Ильич, и отстоять Победу?
Вспомнились старые стихи, написанные мной по воспоминаниям ветерана Великой Отечественной войны. Тот тоже, как Афанасий Ильич, был разведчиком, и ему боль памяти не давала забыться. Когда болит память – это хорошо: эта святая боль врачует душу и просветляет разум.
НАВАЖДЕНИЕ
Россия спит, снегами запорошена,
Хранят снега от стужи зеленя.
По снегу я во сне бегу от прошлого,
И догоняет прошлое меня.
И кружит, кружит, кружит в белом вальсе
Московских вьюг давно минувших лет.
Пунктиры пуль прокладывают трассы,
И манит смерть на их зловещий свет.
От взрыва снег с ветвей стряхнули ели,
Посыпался на каски мерзлый грунт,
И просвистели пули мимо цели,
И пули молча угодили в грудь.
Он, может, видит белые ромашки,
Упав на снег, не зная, что убит,
А утром старшина разлил по фляжкам
Погибших невостребованный спирт.
В снегу купаясь, пуль гнездились стайки.
Бой, захлебнувшись кровью, угасал,
Был горек вкус чужой и лишней пайки,
Спирт не пьянил, а душу прожигал.
Всего глоток – зашлось в груди дыханье,
Но надо ж – поперхнулся, как на грех,
Зашелся хриплым кашлем, как в рыданье,
Сведенным ртом хватаю жадно снег.
Затишье – время подготовки к бою.
Сменилась ночь бесцветным серым днем.
Смотрю на снег, залитый свежей кровью,
И, нож сжимая, думаю о нем.
Убитых спешно схоронив по-братски,
Спешили мы, война ведь не ждала,
Мы шли вперед, и оставались каски
На низеньких холмах, как купола.
Нет, я в войне не лез напропалую,
За что меня и уважала смерть,
И, вытирая кровь с ножа чужую,
Я думал об одном – не озвереть.
И вот мелькают мирной жизни будни,
Давно пришла пора других забот,
Но нет, не на войне звереют люди,
Не кровь и смерть их превращают в скот.
Я спотыкаюсь вновь на этой теме,
Друзей погибших воскрешаю рать.
И стыдно мне сегодня перед теми,
Чью веру не смогли мы оправдать.
Россия спит, снегами запорошена,
Метель на прочность проверяет дом.
Вся жизнь моя была б чиста без прошлого,
Как белый лист, да что писать на нем?
Владимир МИЛОВ
